Primus inter pares, or the last day of Pompeii

[re_miel]

Не так уж часто все твое представление о чем-то, что тебе знакомо практически с детства, переворачивается в один прекрасный день с ног на голову. Спасибо Аринe Бедриной за этот бесценный опыт. :) Есть у Бродского чудесное стихотворение, одно из самых его известных:

ПИСЬМА РИМСКОМУ ДРУГУ (ИЗ МАРЦИАЛА)

Нынче ветрено и волны с перехлестом.
Скоро осень, все изменится в округе.
Смена красок этих трогательней, Постум,
чем наряда перемена у подруги.

Дева тешит до известного предела —
дальше локтя не пойдешь или колена.
Сколь же радостней прекрасное вне тела:
ни объятья невозможны, ни измена!
–––
Посылаю тебе, Постум, эти книги.
Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко?
Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги?
Все интриги, вероятно, да обжорство.

Я сижу в своем саду, горит светильник.
Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных —
лишь согласное гуденье насекомых.
–––
Здесь лежит купец из Азии. Толковым
был купцом он — деловит, но незаметен.
Умер быстро — лихорадка. По торговым
он делам сюда приплыл, а не за этим.

Рядом с ним — легионер, под грубым кварцем.
Он в сражениях империю прославил.
Сколько раз могли убить! а умер старцем.
Даже здесь не существует, Постум, правил.
–––
Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
но с куриными мозгами хватишь горя.
Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря.

И от Цезаря далеко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники — ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.
–––
Этот ливень переждать с тобой, гетера,
я согласен, но давай-ка без торговли:
брать сестерций с покрывающего тела —
все равно что дранку требовать от кровли.

Протекаю, говоришь? Но где же лужа?
Чтобы лужу оставлял я — не бывало.
Вот найдешь себе какого-нибудь мужа,
он и будет протекать на покрывало.
–––
Вот и прожили мы больше половины.
Как сказал мне старый раб перед таверной:
«Мы, оглядываясь, видим лишь руины».
Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.

Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.
Разыщу большой кувшин, воды налью им…
Как там в Ливии, мой Постум, — или где там?
Неужели до сих пор еще воюем?
–––
Помнишь, Постум, у наместника сестрица?
Худощавая, но с полными ногами.
Ты с ней спал еще… Недавно стала жрица.
Жрица, Постум, и общается с богами.

Приезжай, попьем вина, закусим хлебом.
Или сливами. Расскажешь мне известья.
Постелю тебе в саду под чистым небом
и скажу, как называются созвездья.
–––
Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,
долг свой давний вычитанию заплатит.
Забери из-под подушки сбереженья,
там немного, но на похороны хватит.

Поезжай на вороной своей кобыле
в дом гетер под городскую нашу стену.
Дай им цену, за которую любили,
чтоб за ту же и оплакивали цену.
–––
Зелень лавра, доходящая до дрожи.
Дверь распахнутая, пыльное оконце,
стул покинутый, оставленное ложе.
Ткань, впитавшая полуденное солнце.

Понт шумит за черной изгородью пиний.
Чье-то судно с ветром борется у мыса.
На рассохшейся скамейке — Старший Плиний.
Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.
–––––––––

Перед тем как читать дальше, отпишитесь пожалуйста в комментариях: в последней станце “...на рассохшейся скамейке — Старший Плиний” –– это там сидит живой человек, Старший Плиний, или лежит свиток с книгой Старшего Плиния. Спасибо. :)

С этим стихотворением меня многое связывает, с него для меня практически начался Бродский. Когда, еще в школе, учителя вывезли наш класс в лес на выходные с палатками и костром, днем там читали вслух стихи. Незнакомые стихи незнакомого поэта. Это было первое, которое я услышал подойдя к кругу, сидевших на бревнах. Дальше были “Пилигримы” и “Романс Черта” из ”Шествия”. А вечером, у костра, я впервые услышал песни Щербакова. Вот так, съезди в лес на выходные, привези домой культурный код на всю жизнь. Звучит знакомо? :)

”Письма” я еще тогда, школьником, заучил наизусть, и не раз читал вслух по памяти в самых разных обстоятельствах. Есть у меня историй об этом, но они не поместились на полях этого манускрипта. :) Вообще, пока я был маленький, я считал, что стихотворение про Овидия. Ибо это первое и самое известное, что приходит на ум, когда поэт-изгнанник, глухая провинция у моря, и вот это вот все. Овидий был изгнан императором Августом из Рима за ”стих и ошибку”, и провел последние десять лет своей жизни и умер в маленьком городке Томы на берегу Черного моря. В не просто глухой, а прямо таки всего пару лет как созданной провинции Mёзии, на территории современной Румынии.

В более сознательнoм возрасте, я, конечно, осознал, что это не про Овидия. Как раз из-за упоминания Плиния Старшего в последней станце. Овидий умер в 18 году н.э., а Плиний Старший родился через пять лет после этого, в 23 году н.э. Но я просто подумал, что этo для того, чтобы сделать все менее буквальным и очевидным. Стих написан с закосом на Овидия, слушатель прямо думает, что это он, а тут в самом конце эта строчка, и нет, и думайте дальше. Из осязаемой, исторической личности, герой стиха становится романтическим образом, стоящим за этой личностью. Сборным архетипом поэта-мыслителя-изгнанника, с пером и свитком, в пустом ночном саду при свете масляной лампы, средь согласного жужжания насекомых.

Тем не менее, я всегда считал что ”на рассохшейся скамейке ––– Старший Плиний” в последней станце - это, конечно же, свиток с книгой. И именно с Naturalis Historia, его знаменитой энциклопедией естествознания. Ибо что остается поэту, лишенному кругов столичной богемы и своих слушателей? Что остается политику лишенному сената и форума? Что невозможно отнять у человека, привыкшего мыслить? Стремления познавать мир, окружающий его. Почему горит масляная лампа? Что это за растение в моем саду и как оно растет? Почему эти насекомые так согласно жужжат? :) Если бы вы видели эту капусту, которую я посадил собственными руками... И отсюда прочерчивается линия, через Боэция и Кассиодора, к мыслителям Ренессанса. Подобравшим этот свиток с опустевшей скамьи, когда окончилась долгая ночь и солнце встало над глухой провинцией у моря, в которую превратилась Европа.

Сборный архетип - он, действительно, сборный. Безликий герой этого стихотворения - весь античный мир, погружающийся в глухую ночь Темных Веков. Чьи мыслители становятся редкими огоньками масляной лампы, одиноко горящими в бескрайней темноте. И оно все про то, как наступит утро, и другие руки поднимут с рассохшейся скамейки свиток, который ты читал в пустом ночном саду.

Солнце взойдет. Aure entuluva...

И вот, разговорившись с Ариной, которая работает в Питере в Фонде создания музея Бродского, я упомянул про все про это, про то, как этот стих про Овидия и не про Овидия, и т.д. А дальше было как в моей любимой цитате из Светония, про то, как в качестве доказательства одного из детских прозвищ Октавия (Фуриец), он нашел маленькое старинное, бронзовое изваяние на котором было выбито это имя, и преподнес его императору Адриану, который благоговейно поместил его среди своих домашних богов.

Ссылочку? Вот вам ссылочка. Маленькая. Бронзовая. Кому нужно - спросите императора, он вам ее покажет. :)

В том смысле, что Арина сказала, что Бродский рассказывал своим друзьям о том, что сам вкладывал в это стихотворение, когда его писал. И эти друзья вполне себе еще живы. И один из них, Мильчик Михаил Исаевич, ныне директор Фонда Бродского, пересказал это ей.

Вот так вот. Пока некоторые из нас строят замысловатые теории, интерпретируя тот или иной стих Бродского, оказывается есть те, к кому Бродский приходил и на кухне, за бутылкой вина или чем-то еще, рассказывал: слушай, я тут начал писать новый стих, и у него шикарная задумка, смотри...

И да, концепт автора - это не истина в последней инстанции. По крайней мере для меня. В своих стихах, я считаю его лишь одной из возможных интерпретацией. Primus inter pares. :) Заканчивая творение, автор отдает его публике, и все то, что она найдет в нем, обогатит его не менее, чем вложенное автором. Собственно, хороший автор, создавая работу, заботится о том, чтобы она максимально располагала публику к подобному обогащению, к проекции обстоятельств, эмоций, и смысла...

Но тем не менее, черт побери, знать авторский концепт - очень интересно. :)

Рассказанное мне Ариной уронило меня со стула. Согласно этому, Бродский подразумевал, что в последней станцe на скамейке сидит живой человек, Плиний Старший. Он автор письма, и пишет он его в Мизене, древнем порту в заливе Неаполя. На следующий день - извергнется Везувий, и накроет все вулканическим пеплом, газами, и обломками камней. Плиний, как известно, погибнет, подплыв на легком корабле посмотреть на грозное природное явление поближе, а потом решив попробовать спасти своего друга и его семью в Стабиях, одном из городков, уничтоженных извержением.

”А завтра была война...”

Вначале, мне показалось это невозможным. Во первых, я всегда считал, что действие стиха происходит на берегу Черного моря. Поскольку ”Понт шумит за черной изгородью пиний”. Латинское слово pontus, как и древнегреческое слово πόντος от которого оно происходит, может, конечно, означать просто "море", вообще. Но и там, и там оно чаще всего означает одно конкретное море: Pontus Euxinus - Черное море. И регион на его южном берегу. Царь Митридат Понтийский - это не Царь Морской. Здесь у меня в голове быстро промелькнула переделка “В синем море, в белой пене...” с царем Митридатом, царем Никомедом, и юным Юлием Цезарем. ”Оставайся мальчик с нами, будешь нашим королем...”

Наверное и хорошо, что быстро промелькнула. :)

Это, примерно, как то, что первопрестольной можно назвать много столиц, но думаешь почему-то именно о Москве. Тем более, что омывает Неапольский залив Тирренское море, и на латыни оно - mare Tyrrhenum. Слово mare - это другой, более распространенный синоним моря. Называть Тирренское море "понтом" весьма странно.

Ну и потом, какая это, нафиг, глухая провинция у моря? :) Неапольский залив был любимым летним курортом римской аристократии, и все побережье от Путеоли до Суррента было утыкано роскошными виллами, принадлежавшими сенаторам и императорской семье. Шишку со скалы швырнешь - попадешь в двух бывших консулов. Ну и до Рима там было меньше недели езды, а почтовыми перекладными - вообще два-три дня. Согласно гудели там все больше не насекомые, а сильные мира сего на соседней вилле. Причем гудели так, что дым стоял коромыслом, а на следующее утро ты обнаруживал, что кто-то наблевал тебе в кадку с апельсиновым деревом, стоящую перед входом.

Где мой романтический поэт-изгнанник? В пустом, ночном саду, в глухой провинции, вдали от сильных мира сего?

Плиний Старший? Мизен? Неапольский залив?

Серьезно?

Но, как ни странно, чем дальше я это обдумывал, тем больше все вставало на свои места. Тем больше маленьких деталей становились понятными. Ни одна из них не может сама по себе служить доказательством, но все вместе они рисуют картину.

Во первых, “скоро осень, все изменится в округе”. Извержение Везувия, погребшее под собой Помпеи и Геркуланум, случилось, как известно, 24 августа 79 года н.э. Да, есть альтернативные теории, указывающие на конец Октября, но общеизвестная дата, и та которая была известна Бродскому, это конец Августа.

Далее, ”как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги? / Все интриги, вероятно, да обжорство”. Не так уж много среди ранних императоров под это подходят. Ни Август, изгнавший Овидия, ни Тиберий, ни, скажем, Веспасиан, обжорством не славились. Из тех, кто славились, самый известный, конечно, это Вителлий. Но он правил всего восемь месяцев, и там было не до интриг, там была полномасштабная гражданская война, Год Четырех Императоров. Вопроса “чем он занят” не встало бы. Чем, чем - держался за трон обеими руками, вот чем. А вот как раз в августе 29 года н.э. на троне с комфортом располагался всеми любимый император Тит Флавий, пoсмотрев на любую статую которого, сразу понимаешь, что поесть он был не дурак. Даже Светоний упоминает его “выдающийся живот”.

Ну и потом, ”я сижу в своем саду, горит светильник, / ни подруги, ни прислуги, ни знакомых”. Если задуматься, будь это изгнанник, обосновавшийся в глухой провинции, то почему это у него еще ни подруги, ни прислуги? Нереально. У Овидия, я уверен, уже через пару месяцев после прибытия на место изгнания было три подруги. Он про это книгу написал, ”Ars Amatoriа” (Искуство Любви), трехтомный мануал для древнеримских пикаперов, обоих полов. В стихах. Собственно, это тот "стих" за который его из Рима и выгнали. Императора Августа тригернуло, у него же травма, Юлия Старшая, все дела. “Есть еще хоть один мужчина в Риме, который не спал с моей дочерью!?”

А вот 56-летний Плиний Старший в августе 79 года н.э. жил в Мизене всего как год, получив назначение командующего Мизенским флотом. Военный офицер, на месте службы, это гораздно понятнее.

А еще там “чье-то судно с ветром борется у мыса”. Мизен расположен на самом кончике Мизенского полуострова, ограничивающего с северо-запада Неапольский залив. Там такой мыс, что всем мысам мыс. И Плиний Старший действительно жил там на вилле неподалеку от моря, где этот мыс был бы в прямой видимости.

Наконец, самое главное. ”Из Марциала” в названии стихотворения. Я никогда не понимал, зачем это там. Марциал – это известный римский поэт, друг и протеже Плиния Младшего, племянника Плиния Старшего. Марциал жил между 38 и 102 годами н.э, но взлет его популярности приходится на середину 80-х, когда начали публиковаться его знаменитые “Эпиграммы”.

Всего несколько лет, после извержения Везувия в 79-м году.

Несомненно, Плиний Младший, тоже бывший в Мизене во время извержения, не раз пересказывал своему другу историю смерти своего дяди. И вот Марциал попробовал вообразить себе последний день его жизни. То есть “Письма римскому другу” нужно воспринимать как стих Бродского, являющийся стилизацией под Марциала, который пишет от лица Плиния Старшего, осмысляя для себя в стихотворной форме его смерть.

Мне это нравится.

Никакого романтического поэта-изгнанника. Никакого Черного Моря. Никакой глухой провинции. Сердце Италии, Неапольский залив. Мизенский мыс. Вилла неподалеку от военной базы. Подтянутый мужчина пятидесяти с лишним лет, с сединой на висках, офицер флота, философ, ученый-естествознатель, пишет письмо своему другу в Рим. В первых восьми станцах, мы читаем это письмо, оставленное на столе. Потом, в последней станце, камера отьезжает, и мы видем обстановку, в которой писалось письмо. Оставленные стол и стул, покинутое ложе, дверной проем. Камера проходит сквозь него, на улицу, под яркое полуденное солнце, под зелень лавра, где на рассохшейся скамейке сидит автор письма. Выйдя подышать свежим воздухом, он сидит и смотрит, как у мыса борется с ветром выплывающий в Тирренское море корабль. На календаре - a.d.IX Kal.Sept. DCCCXXXII a.u.c.

А над всем этим безмолвно возвышается Везувий...

“...cмейся, Левконоя, разливай вина, знать, что будет, ты не вольна.
Но можешь мне поверить, по всему видно, что тебя не тронет война.
Знать, что будет завтра, много ль в том толка, думай о сегодняшнем дне.
Я ж, хотя и знаю, но скажу только, что меня убьют на войне.”