Of plurality

[re_miel]

“The interminable days of slow equestrian progress encouraged many languid wonderings in a man of speculative temperament, and the emperor pondered, as he rode, such matters as the mutability of the universe, the size of the stars, the breasts of his wives, and the nature of God. Also, today, this grammatical question of the self and its Three Persons, the first, the second and the third, the singulars and plurals of the soul. He, Akbar, had never referred to himself as ‘I’, not even in private, not even in anger or dreams. He was — what else could he be? — ‘we’. He was the definition, the incarnation of the We. He had been born into plurality. When he said ‘we’, he naturally and truly meant himself as an incarnation of all his subjects, of all his cities and lands and rivers and mountains and lakes, as well as all the animals and plants and trees within his frontiers, and also the birds that flew overhead and the mordant twilight mosquitoes and the nameless monsters in their underworld lairs, gnawing slowly at the roots of things; he meant himself as the sum total of all this victories, himself as containing the characters, the abilities, the histories, perhaps even the souls of his decapitated or merely pacified opponents; and, in addition, he meant himself as the apogee of his people's past and present, and the engine of their future.

This ‘we’ was what it meant to be a king - but commoners, he now allowed himself to consider, in the interest of fairness, and for the purposes of the debate, no doubt occasionally thought of themselves as plural, too.

Were they wrong? Or (O traitorous thought!) was he? Perhaps this idea of self-as-community was what it meant to be a being in the world, any being; such a being being, after all, inevitably a being among other beings, a part of the beingness of all things. Perhaps plurality was not exclusively a king's prerogative, perhaps it was not, after all, his divine right. One might further argue that since the reflections of a monarch were, in less exalted and refined form, doubtless mirrored in the cogitations of his subjects, it was accordingly inevitable that the men and women over whom he ruled also conceived of themselves as ‘we’s. They saw themselves, perhaps, as plural entities made of themselves plus their children, mothers, aunts, employers, co-worshippers, fellow workers, clans and friends. They, too, saw their selves as multiple, one self that was the father of their children, another that was their parents' child; they knew themselves to be different with their employers than they were at home with their wives - in short, they were all bags of selves, bursting with plurality, just as he was. Was there then no essential difference between the ruler and the ruled? And now his original question reasserted itself in a new and startling form: if his many-selved subjects managed to think of themselves in the singular rather than plural, could he, too, be an ‘I’? Could there be an ‘I’ that was simply oneself? Were there such naked, solitary ‘I’s buried beneath the overcrowded ‘we’s of the earth?

It was a question that frightened him as he rode his white horse home, fearless, unvanquished, and, it must be conceded, beginning to be fat; and when it popped into his head at night he did not easily sleep. What should he say when he saw his Jodha again? If he were to say simply ‘I'm back’, ot, ‘It is I’, might she feel able to call him in return by that second person singular, that tu which was reserved for children, lovers and gods? And what would that mean? That he was like her child, or godlike, or simply the lover of whom she too had dreamed, who she had dreamed into being just as eagerly as he had dreamed her? Might that little word, that tu, turn out to be the most arousing word in the language? ‘I’, he practised under his breath. Here ‘I’ am. ‘I’ love you. Come to ‘me’.”

© "The Enchantress of Florence”, Salman Rushdie

“Чреда сменяющих друг друга дней и медленно ползущих лошадей способствует многим ленивым размышлениям в человеке склонного к размышлениям характера, и вот император ехал и размышлял. Об изменчивости Вселенной, о размере звезд, о грудях своих жен, и о сущности Бога. А так же размышлял он сегодня об одном грамматическом вопросе - о личности и ее Трех Лицах, первом, втором и третьем, об единственных и о множественных числах души. Он, Акбар, никогда не называл себя ‘Я’, даже наедине с самим собой, даже в гневе или во снах. Он был - чем он мог еще быть? - ‘мы’. Он был определением, он был воплощением ‘Мы’. Он был рожден к множественности. Когда он говорил ‘мы’, он самым естественным и искренним образом имел в виду себя как воплощение всех своих подданных, всех своих городов и земель, рек, гор и озер, а так же всех зверей, и трав, и деревьев в его пределах, равно как и птиц, летающих над ними, и безжалостно жалящих предзакатных москитов, и безымянных тварей в своих подземных норах, грызущих медленно корни бытия. Он имел в виду себя как сумму всех своих побед, себя, как вместилище всех личностей, всех талантов, и возможно даже всех душ своих обезглавленных или попросту усмиренных врагов. А так же он имел в виду себя как апогей прошлого и настоящего своих подданных, и как двигатель их будущего.

Это ‘мы’ было тем, что и означало быть королем. Но простолюдины, он теперь позволил себе предположить, в интересах равноправия и для развития дискурса, наверное тоже иногда думали о себе во множественном числе.

Были ли они в этом неправы? Или (о предательская мысль!) неправ был он? Быть может эта идея личности-как-общности была тем, что и означало быть сущностью в этом мире, любой сущностью. Ведь подобная сущность существует, в конечном счете, неизбежно как сущность среди других сущностей, как частица существования всего сущего. Возможно тогда множественность и не была прерогативой исключительно королей, возможно она и не была его божественным правом. А если предположить дальше, что поскольку мысли монарха отражаются, пусть в менее высокой и изысканной форме, в думах его подвластных, то неизбежно все те, кем он правил, тоже могли думать о себе как о ‘мы’. Они видели себя, возможно, как множественные сущности, составленные из себя, своих детей, матерей, родственников, подчиненных, прихожан, коллег, кланов и друзей. Они, тоже, видели себя как множественность, одна личность будучи отцом своих детей, другая - ребенком своих родителей; они знали, что для своего начальства на работе они иные, чем для своих жен дома - в общем, они были, так же как и он был, закромами личностей, переполненными множественностью. Так неужели не было никакой значительной разницы между властителем и ему подвластными? И теперь его изначальный вопрос возникал вновь, в новом и поражающем воображение обличии: если его много-личностные подданные могли думать о себе в единственном, а не в множественном, числе, то мог ли и он быть ‘Я’? Возможно ли это, чтобы было ‘Я’, которое было бы просто собой? Были ли погребены вот такие одинокие, обнаженные ‘Я’ под этим множеством ‘мы’, переполняющиx Землю?

Этот вопрос пугал его, едущего домой на своем белом коне, бесстрашного, непобежденного и, нужно признаться, начинающего полнеть; и, возникши у него в голове одной ночью, долго не давал ему уснуть. Что же ему сказать, когда увидит он вновь свою Джоду? Если скажет он просто ‘Я вернулся’, или ‘Это я’, то почувствует ли она себя способной назвать его в ответ этим единственных числом второго лица, этим tu, которым называют детей, любимых и богов? И что будет это означать? Что он будет для нее ребенком? Или богом? Или просто любимым, которого она тоже видит во снах, которого ее сны воплотили в реальность так же вожделенно, как его сны воплотили ее? Может ли быть, что это маленькое слово, это tu, окажется самым возбуждающим словом среди всех слов? ‘Я’, пробовал он шепотом. ‘Я’ здесь. ‘Я’ люблю тебя. Приди ко ‘мне’.”

© “Флорентийская чародейка”, Салман Рушди.

Comments

[diavolo-asm.livejournal.com]

Офф. привет. А что это была за странная смс-ка? Ответа от тебя я так и не дождалась